От Ляо Чжай мне достался, ни много ни мало, старый охальник Квинт Гораций Флакк.
...Белые кости везде попадались печальному взору.
Но ни воры, ни звери, которые роют тут землю,
Столько забот и хлопот мне не стоят, как эти колдуньи,
Ядом и злым волхвованьем мутящие ум человеков...
Некогда был я чурбан, от смоковницы пень бесполезный;
Долго думал художник, чем быть мне, скамьей иль Приапом.
"Сделаю бога!" сказал; вот и бог я! - С тех пор я пугаю
Птиц и воров. - Я правой рукой воров отгоняю,
Так же как удом своим, что краснеет меж чресел бесстыдно;
А тростник на моей голове птиц прожорливых гонит,
Их не пуская садиться в саду молодом на деревья.
Прежде здесь трупы рабов погребались, которые раб же
В бедном гробу привозил за наемную скудную плату.
Общее было здесь всякого нищего люда кладбище;
Пантолаба ль шута, Номентана ль известного мота.
С надписью столб назначал по дороге им тысячу пядей,
По полю триста, чтоб кто не вступился в наследие мертвых,
Холм Эсквилинский теперь заселен; тут воздух здоровый.
Нынче по насыпи можно гулять, где еще столь недавно
Белые кости везде попадались печальному взору.
Но ни воры, ни звери, которые роют тут землю,
Столько забот и хлопот мне не стоят, как эти колдуньи,
Ядом и злым волхвованьем мутящие ум человеков.
Я не могу их никак отучить, чтоб они не ходили
Вредные травы и кости сбирать, как скоро покажет
Лик свой прекрасный луна, проходя по лазурному небу.
Видел Канидию сам я, одетую в черную паллу,
Как босиком, растрепав волоса, с Саганою старшей,
Здесь завывали они; и от бледности та и другая
Были ужасны на вид. - Сначала обе ногтями
Стали рыть землю; потом теребили и рвали зубами
Черную ярку и кровью наполнили яму, чтоб тени
Вызвать умерших - на страшные их отвечать заклинанья.
Вынули образ какой-то из шерсти; другой же из воску.
Первый был больше, как будто грозил восковому; а этот
Робко стоял перед ним, как раб, ожидающий смерти!
Тут Гекату одна вызывать принялась; Тизифону
Кликать другая. Вокруг их, казалось, ползли и бродили
Змеи и адские псы. А луна, от стыда покрасневши,
Скрылась, чтоб дел их срамных не видать, за высокой гробницей.
Если я лгу в чем, пускай белым калом обгадят главу мне
Вороны; явятся пусть, чтоб меня обмочить и обгадить
Юлий, как щепка сухой, Педиатия с вором Вораном.
Но зачем мне рассказывать все! - Рассказать ли, как тени
Попеременно с Саганой пронзительным голосом выли,
Как украдкою бороду волчью с зубом ехидны
В землю зарыли они, как сильный огонь восковое
Изображение сжег, как, от ужаса я содрогнувшись,
Был отомщен, свидетель и слов и деяний двух фурий!
Сделан из дерева, сзади я вдруг раскололся и треснул,
Точно как лопнул пузырь. - Тут колдуньи как пустятся в город!
То-то вам было б смешно посмотреть, как попадали в бегстве
Зубы Канидии тут и парик с головы у Саганы,
Травы и даже запястья волшебные с рук у обеих!
А blackDeathman прописал мне Теофиля Готье. К нему я, помянув далёкую молодость, решил подойти с усердием.
Слепой.
Как днём сова, такой же чуткий,
На берегу ручья слепой
Играет медленно на дудке
И ошибается дырой.
Играет водевиль, в котором,
Увы, фальшивит он всегда,
И этот призрак с мёртвым взором
Собака водит в города.
Проходят дни его без блеска,
И тёмный мир его жесток,
Ему незримой жизни плески
Как позади стены поток!
О, что за чёрные кошмары
В мозг забираются ночной!
Что за ночные гримуары
Написаны в пещере той!
В Венеции, на дне колодца
Так умник сумасшедший ждёт,
Гвоздём рисуя, как придется…
А день вовеки не придёт.
Но в час, когда при плаче громком
Легко задует факел смерть,
Душа, привыкшая к потёмкам,
Увидит озарённой твердь.
Костры и могилы.
Когда внимали люди лирам,
Скелет ужасный был незрим,
Был человек доволен миром
И ничего не ждал за ним.
И труп не осквернял гробницу,
Не в силах тленья побороть,
Не сбрасывал, как багряницу,
С себя сгнивающую плоть.
И склеп растреснутый, в котором
Гнездились тысячи червей,
Не открывал смущённым взорам
Собранья брошенных костей.
Но на костре, пылавшем бурно,
Щепотка оставалась лишь,
Её скрывала нежно урна
В свою таинственную тишь.
Вот всё, что мотылёк сознанья,
Как пыль, бросает на земле,
Всё, что осталось от пыланья,
Когда треножник в полумгле.
Среди плюща, цветов, акаций
На белом мраморе идёт
Амуров, эгипанов, граций,
Танцуя, легкий хоровод.
Да гений маленький, пожалуй,
Что факел ножкой затушил;
Искусство древнее смягчало
Тревожную печаль могил.
И жизнь раскрашивала гробы,
Как люльку, где лежит дитя,
Своими образами, чтобы
Ложились трупы в них, шутя.
Дырявый нос и скулы-дуги,
Маскировала смерть свой лик,
Которого бежит в испуге
И сам кошмар, её двойник.
Чудовище под тканью тела
Скрывало страшный образ свой,
И взоры девушки несмелой
Так властно влёк эфеб нагой.
И только, чтоб склонить к попойке,
На пир, где вождь Трималхион,
Ларв из слоновой кости, бойкий,
Бывал случайно принесён.
Дышали боги благодатью
Средь беломраморных небес;
Но уступил Олимп Распятью
И Назареянину Зевс.
Был голос: — Умер Пан! — И тени
Простёрлись. — Словно на стене,
Над тягостью земных томлений
Встал белый призрак в тишине.
Он чертит погребальный камень
Огромным росчерком руки,
Вдоль стен кладбищенских, как пламень,
Развешивает позвонки.
Он поднимает крышку гроба
Своей костлявою рукой,
Круглятся рёбра, дышит злоба
Из рта, из ямины пустой.
Со смехом в адский пляс толкает
Сеньоров, пап и королей
И, полных ужаса, бросает
Бойцов с испуганных коней.
Он в доме куртизанки бледной
Гримасничает у зеркал,
Он пьёт больных напиток бедный,
Он у скупого ключ украл.
Коля зазубренною костью
Ревущих, медленных быков,
За плугом он идёт со злостью
И превращает ниву в ров.
Средь приглашённых, неудачный
Пришелец, он твердит своё
И тянет с бледной новобрачной
Подвязку красную её.
И каждый миг всё больше банда;
За старцем следом молодой;
Стремительная сарабанда
Бросает в пляску род людской.
Фантом идёт походкой тряской,
Танцует и в гудок трубит,
На чёрном фоне белой краской
Гольбейн его изобразит.
Когда смеётся жизнь живая,
И он по моде: в кринолин
Расправит саван, улетая, —
Совсем балетный арлекин,
Туда, где, от любимой грёзы
Устав, маркизы и Амур,
Принял изысканные позы,
Лежат в капеллах Помпадур.
Но скрой очей пустую яму
Ты, клоун, изгрызенный червём,
Ужасной смерти мелодраму
Ты доиграешь нам потом.
Вернись античная причуда,
В паросский блещущий убор
Облечь готическое чудо,
Пожри, пожри его костёр.
И если вправду мы — статуя
Господня, то её не тронь,
Когда ж обрушилась, ликуя,
Остатки выброси в огонь.
Пусть форма вечная взлетает
В тот рай, что ей Господь открыл,
Но пусть и глина не узнает
Стыда и ужаса могил.
Ужин доспехов.
Биорн загадочно и сиро
В горах, где нету ничего,
Живёт вне времени и мира
На башне замка своего.
Дух века у высокой двери
Подъемлет даром молоток,
Биорн молчит, ему не веря,
Защёлкивает свой замок.
Когда для всех заря — невеста,
Биорн с пустынного двора
Ещё высматривает место,
Где солнце спряталось вчера.
Ретроспективный дух, он связан
С прошедшим в дедовских стенах;
Давно минувший миг показан
На сломанных его часах.
Под феодальными гербами
Он бродит, эхо будит мрак,
Как будто за его шагами
Другой, такой же слышен шаг.
Он никогда не видел света,
Дворян, священников иль дам,
Лишь предки из глубин портрета
С ним говорят по временам.
И иногда для развлеченья,
Наскучив есть всегда один,
Биорн зовёт изображенья
К себе на ужин из картин.
В броню закованные тени
Идут, чуть полночь прозвенит,
Биорн, хоть и дрожат колени,
Учтивый сохраняет вид.
Садится каждая фигура,
Углом сгибая связки ног,
Где щёлкает мускулатура,
Совсем заржавевший замок.
И сразу всё вооруженье,
Откуда воин ускользнул,
Издав тяжелое гуденье,
Обрушивается на стул.
Ландграфы, герцоги, бургравы,
Покинувшие рай иль ад,
Собрались, немы, величавы,
Железных приглашённых ряд.
Порой осветит луч в тумане
Глаза чудовищных эмблем,
Из геральдических преданий
Переселяемых на шлем.
Зверей необычайных морды
И когти, страшны, как копьё,
Свисают на плечи то гордо,
То как затейное тряпьё.
Но пусто в шлемах величавых,
Как пусто на гербах былых,
И лишь два пламени кровавых
Зловеще светятся из них.
Едва хватило всем сидений,
Огромных блюд и круглых чаш;
И на стене от беглой тени
За каждым гостем черный паж.
Озарена струя ликёров
И подозрительно красна,
И странны кушанья, в которых
Подливка красная страшна.
Железо светится порою,
На краткий миг блеснёт шишак,
Вдруг развалившейся бронёю
Тяжёлой потрясаем мрак.
Невидимой летучей мыши
Возня и пискотня слышна,
И на стене, под самой крышей,
Висят неверных знамена.
Вот пальцы медные сверкают
И сразу гнутся, как один,
Перчатки в шлемы выливают
Потоки старых рейнских вин;
Или на золочёном блюде
В кабана всаживают нож…
Меж тем по залам, в тьме безлюдий,
Неясная проходит дрожь.
Разгул готов волной разлиться,
Не прогремит же небосклон,
Фантом решает веселиться,
Уж если гроб покинул он.
И в фантастическом восторге
Все звякают своей бронёй,
Как будто то не грохот оргий,
А грохот стычки боевой.
И, наполняясь бесполезно,
Бокал, и чаша, и кувшин
Выплёскивают в рот железный,
Как водопады, струи вин.
И проволочные кафтаны
Раздула винная струя;
— Ах, все они мертвецки пьяны,
Великолепные князья.
Один измазал всю кольчугу,
Под ней струится липкий мёд,
Другой страдающему другу
Обеты громкие даёт.
И брони, в возлияньях частых
Теряющие стыд и страх,
Напоминают львов клыкастых
На их написанных гербах.
Охрипший в склепе над болотом,
Макс тянет песенки слова,
Что, верно, в тысячу трехсотом
Году была ещё нова.
Альбрехт, пьянея безотрадно,
Суров к соседям и один
Их бьёт, колотит беспощадно,
Как колотил он сарацин.
Разгорячённый Фриц снимает
Свой в перьях страусовых шлем
И, ах, о том, что открывает
Лишь пустоту, забыл совсем.
Кричат и скоро вперемешку
Лежат меж кресел и столов,
Вниз головой, как бы в насмешку
Подняв подошвы башмаков.
Уродливое поле боя
С непобедимым бурдюком,
Где губы каждого героя
Полны не кровью, а вином.
Биорн их молча созерцает,
Рукой опёрся на бедро,
Тогда как в окна проникает
Зари лазурь и серебро.
И всё становится бледнее,
Как днём свечи ненужный пыл,
И самый пьяный пьёт скорее
Стакан забвения могил.
Поёт петух, бегут фантомы,
И всяк, приняв надменный вид,
На камень преклонить знакомый
Больную голову спешит.
Ахъ, Мёртвый мертвец, злая женщина, очей очарованье. В порядке стёба мне в варенике попалась Леся Украинка.
В украинской поэзии я полный ноль, а потому сразу ринулся искать стихи про смерть, кладбища и покойников. И, чсх, нашёл! Причём немало. Пришлось выбирать самое выразительное.
Люди бояться вночі кладовищаЛюди бояться вночі кладовища,
жаских казок і непевних примар,
страшно і вдень їм сумних катафалків,
чорної ризи, і ладану, й мар.
Я не боюся того, тільки смутно
поглядом поїзд сумний проведу;
любії тіні мене проводжають
в час, коли я з кладовища іду…
Я не боюсь їх, я з тугою руки
вдень і вночі простягаю до них.
Ох, якби ножна з країни розлуки
викликать постаті любих, рідних!
Спогади-душі зо мною лишились,
будуть зо мною, поки я жива,
погляду, дотику, слова бракує…
Ох, якби мала портрети-слова!
Рухи, і голос, і погляд коханих,
Я б не боялась, любила б я їх…
Спогад живий до живої говорить,
мертва могила над смертю мовчить,
і про страшну таємницю під нею
голос похованих в ній не кричить.
Я не боюся – мовчазна могила
нам не з'ясує, що діється в ній.
Вас я боюся, ви, труни живії
мрій наших спільних, любові, надій.
Вас я боюся – ви, зрадники-друзі.
Тільки не ваших ворожих речей,
я не боюся погроз і докорів,
ні, я боюсь ваших любих очей,
голосу вашого милого страшно,
рухів, обличчів, таких чарівних,
все, що в душі вашій діється скрито,
вчую я вмить, прочитаю по них.
Раптом побачу спотворені мрії,
мертві надії, зотлілу любов,
мертва душа гляне в очі марою,
в жилах мені заморозить всю кров.
Мертва душа буде жаско мовчати,
а заговорить могила жива…
Я не боюся вночі кладовища,
але страшні мені й вдень ті слова…
Забута Тiнь
Суворий Дант, вигнанець флорентійський,
Встає із темряви часів середньовічних.
Як ті часи, такі й його пісні,
Він їх знайшов в містичнім темнім лісі,
Серед хаосу дивовижних марищ.
Чий дух одважився б іти за ним блукати
По тій діброві, якби там між терням
Квітки барвисті вічні не цвіли?
Зібрав співець мистецькою рукою
Оті квітки і сплів їx у вінок,
Скупав його в таємних водах Стіксу,
Скропив його небесною росою
І положив на раннюю могилу
Вродливій Беатріче Портінарі,
Що раз колись до нього усміхнулась,
А в другий раз пройшла, не глянувши на нього,
А в третій раз на неї він дивився,
Коли вона в труні лежала нерухома.
Вона була для нього наче сонце,
Що світло, радощі й життя дає,
Не знаючи, кому дає ті дари.
І хоч зайшло те сонце променисте,
Він не забув його ні в темряві понурій,
Ані при хатньому багатті привітному,
Ні на землі, ні в пеклі, ні в раю
Він не забув своєї Беатріче.
Вона одна в піснях його панує,
Бо в тій країні, де він жив душею,
Він іншої дружини не знайшов.
Він заквітчав її вінцем такої слави,
Якою ні одна з жінок ще не пишалась.
Безсмертна пара Данте й Беатріче,
Потужна смерть не розлучила їх.
Навіщо ж ти, фантазіє химерна,
Мені показуєш якусь убогу постать,
Що стала поміж їх, немов тремтяча тінь,
Мов сон зомлілої людини, – невиразна?
Нема на ній вінця, ні ореолу,
Її обличчя вкрите покривалом,
Немов густим туманом. Хто вона?
Тож ні один співець її не вславив
І ні один митець не змалював;
Десь там, на дні історії, глибоко
Лежить про неї спогад. Хто вона?
Се жінка Дантова. Другого ймення
Від неї не зосталось, так, мов зроду
Вона не мала власного імення.
Ся жінка не була провідною зорею,
Вона, як вірна тінь, пішла за тим,
Хто був проводарем «Італії нещасній».
Вона ділила з ним твердий вигнання хліб,
Вона йому багаття розпалила
Серед хужої хати. І не раз
Його рука, шукаючи опори,
Спиралась на її плече, запевне;
Їй дорога була його співецька слава,
Але вона руки не простягла,
Аби хоч промінь перейнять єдиний;
Коли погас огонь в очах співецьких,
Вона закрила їх побожною рукою.
Так, вірна тінь! А де ж її життя,
Де ж власна доля, радощі і горе?
Історія мовчить, та в думці бачу я
Багато днів смутних і самотних,
Проведених в турботному чеканні,
Ночей безсонних, темних, як той клопіт,
І довгих, як нужда, я бачу сльози…
По тих сльозах, мов по росі перлистій,
Пройшла в крашу слави – Беатріче!